Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не будет времени
думать об этом. И как
можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий. Ведь оно, как ты
думаешь, Анна Андреевна, теперь
можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь. Как ты
думаешь, Анна Андреевна:
можно влезть в генералы?
Простаков. Ну как, матушка, ему это
подумать? Ведь Софьюшкино недвижимое имение нам к себе придвинуть не
можно.
Есть указания, которые заставляют
думать, что аскетизм Грустилова был совсем не так суров, как это
можно предполагать с первого взгляда.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда
можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не
думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
Вронский только
подумал о том, что
можно обойти и извне, как Фру-Фру переменила ногу и стала обходить именно таким образом.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё
можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она
думала.
Он
думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как
можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
«Я
думаю, что
можно будет попросить замолвить обоим»,
думал Степан Аркадьич.
Он ничего не
думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от мужиков и как
можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и видел пред собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
— Я
думала, у тебя есть кто-то.
Можно прочесть письмо?
Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда
можно было не
думать о том, что делаешь.
«Кроме формального развода,
можно было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой», продолжал он
думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я не могу быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы».
Когда она
думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы
можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же
подумала: «стало быть,
можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». — Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва
можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить, только как вы
думаете, о чем?..
Он
думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что
можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
— Да если вам свободно, так поедем со мной, — сказал Чичиков и
подумал про себя, глядя на Платонова: «А это было бы хорошо: тогда бы
можно издержки пополам, а подчинку коляски отнести вовсе на его счет».
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали
можно бы
подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж,
думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка!
можно сказать: чудо коленкор!
Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов,
можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший и озябший герой наш ни о чем не
думал, как только о постели.
Он
думал отыскать в нем свойства самого хозяина, — как по раковине
можно судить, какого рода сидела в ней устрица или улитка.
«А что ж, —
подумал про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром
можно кое-что выпросить».
— Разве эдак! — сказал Чичиков и
подумал про себя: «А это, однако же, кстати, что он дает взаймы: в таком случае завтра
можно будет привезти».
Быть
можно дельным человеком
И
думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Когда мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на него и
подумал: «Что бы это было за счастие, если бы
можно было весь век прожить с ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».
— Вот дурак! — сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: — Я так совсем не так, как ты: я
думаю, что, если бы
можно было, я сначала хотел бы сидеть с ней рядом и разговаривать…
По мрачной и свирепой наружности этого человека скорее
можно было
подумать, что он едет на смертный бой, чем на охоту.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не
думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой,
можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его
можно было
думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как
можно, чтобы мы
думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
— А пан
думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и «эй, ну пошел, сивка!».
Думает пан, что
можно так, как есть, не спрятавши, везти пана?
— Ай, ай! А пан
думает, разве
можно спрятать его в бочку? Пан разве не знает, что всякий
подумает, что в бочке горелка?
Он
думал: «Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только
можно было унесть.
— Да, так видите, панове, что войны не
можно начать. Рыцарская честь не велит. А по своему бедному разуму вот что я
думаю: пустить с челнами одних молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии. [Натолия — Анаталия — черноморское побережье Турции.] Как
думаете, панове?
Но кстати о глупости: как ты
думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не так глупа, как с первого взгляда
можно предположить, а?
Нет,
думаю, мне бы хоть черточку! хоть бы самую махочку черточку, только одну, но только такую, чтоб уж этак руками
можно взять было, чтоб уж вещь была, а не то что одну эту психологию.
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить:
думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване
можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Можно бы
подумать, что в нем засело какое-то особое и даже исключительное намерение.
— Вот вы, наверно,
думаете, как и все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и
думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать
можно было.
— Я
думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно
можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
«Но за что же, за что же… и как это
можно!» — повторял он, серьезно
думая, что он совсем помешался.
Ну, как ты
думаешь:
можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться, как если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?
Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя, так она была тяжела для него! Он
думал иногда: Свидригайлов все вертелся около него, да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное
можно сказать, что да.А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?
Но и
подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон,
можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.
Потому,
думал я, если человек виновен, то уж, конечно,
можно, во всяком случае, чего-нибудь существенного от него дождаться; позволительно даже и на самый неожиданный результат рассчитывать.
«Надо кончить с Свидригайловым, —
думал он, — и во что бы то ни стало, как
можно скорей: этот тоже, кажется, ждет, чтоб я сам к нему пришел».
Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться в третий этаж. «Покамест еще подымусь», —
подумал он. Вообще ему казалось, что до роковой минуты еще далеко, еще много времени остается, о многом еще
можно передумать.
«Где это, —
подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или
думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги
можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
А как же это
можно, не
подумавши, не рассудивши-то!